Матросы мне пели про остров,
Где растет голубой тюльпан.
Он большим отличается ростом,
Он огромный и злой великан.
А я пил горькое пиво,
Улыбаясь глубиной души...
Так редко поют красиво
В нашей земной глуши.
Гитара аккордом несложным
Заливала пробелы слов,
Напомнила неосторожно,
Что музыка как любовь,
Что музыка как любовь.
А я пил горькое пиво,
Улыбаясь глубиной души...
Так редко поют красиво
В нашей земной глуши.
Смеялись вокруг чьи-то лица,
Гитара уплыла вдаль.
Матросы запели про птицу,
Которой несчастных жаль.
У нее стеклянные перья
И слуга - седой попугай.
Она открывает двери
Матросам, попавшим в рай!
Так трудно на свете этом
Одной только песнею жить -
Я больше не буду поэтом,
Я в море хочу уплыть!
И, вспомнив, подумал: откуда взялась эта птица в матросской песне, стихе Даева, а затем и в песне Вертинского – уж не от упоминаемой ли в Талмуде «птицы, чье имя Крум»?
(עוֹף אֶחָד יֵשׁ בִּכְרַכֵּי הַיָּם, וּ"כְרוּם" שְׁמוֹ)
Вот посвященное ей стихотворение Ури-Цви Гринберга (в моем переводе с иврита):
Есть птица Крум, подобная мечте,
в стране далёких звёзд, за крайними морями,
прекрасна, как заря, изменчива, как пламя,
спасение для тех, кто гибнет в темноте,
в горячем омуте истерзанных подушек,
для тех, чьё тело корчится от мук,
в попытках удержать тускнеющую душу,
уставшую в ночи от смерти и разлук…
Туда слетает Крум, в их тёмный душный ад,
чтоб слёзы все собрав до капельки последней,
украсить ими утро райских врат -
росою, радугой, сиянием соцветий… -
всем тем, чем этот мир и чуден, и богат.
Чтоб рано поутру, очнувшись от страданья
и в тайну слёз ночных проникнув до конца,
могли мы заново восславить мирозданье
и птицу Крум – посланницу Творца.
